У парадигмы моих взаимоотношений с внешним миром есть общий алгоритм, по которому они обычно развиваются.
Обозначить все этапы очень сложно. Но одна черта предстает передо мной достаточно отчетливо.
Эта черта - граница моего интровертского пузыря. Пересекающие ее начинают иметь с совершенно иной мной - той, что ближе всего к копирайту, на которой меньше масок и вуали.
Сегодня эту границу пересекла Сцена.

Мои отношения с ней были достаточно напряженными с двенадцати лет - после того, как я впервые на ней облажалась. До этого все было в порядке. Где-то на полках с дисками в зале даже валяется кассета с записью пятилетней меня - моего первого академического. Играю себе, никого и ничего не знаю. Для себя играю.

Сегодня я взошла на сцену и не почувствовала ставших привычными мурашек на спине. Пальцы не похолодели, расстроенные, как пианино на третьем этаже, железы не выпустили литр пота. Я вдруг почувствовала, что сцена, в общем-то, не против. Сцена была только за. Почему только я раньше этого не понимала?

Я окидываю взглядом зал, группку собравшихся на репетицию, галдящих и перекрикивающих друг друга кадет. В линзах можно разглядеть выражение лица каждого, и это, как ни парадоксально, придает уверенности.
Потому что нет ничего страшнее неизвестности. В зло вибрирующей кабине лифта я боюсь неизвестности. Перед прыжком в воду я боюсь неизвестности. В толпе безликих (когда на мне нет линз) людей - неизвестности. Перед выходом на сцену, где голос может сорваться, а может взлететь - неизвестности.

Но я вижу. Слышу. Чувствую. Знаю. Я распета, и мой голос только что осилил вибрато на соль второй октавы.
Они вдруг перестают значить. Они растворяются в общем флере, смешиваются в одну субстанцию - равнодушные, неравнодушные, посвященные и случайные прохожие.
Со мной остается только сцена.

На глаза наворачиваются слезы.
Мой голос летит.

За тобой слежу я с небес.
Будь благословен,
будь благословен,
не страшись любви своей.