2008 год, вторая половина августа. Почти год прошел после смерти бабушки; в зале впервые после девяностых - ремонт, и мама наконец решилась избавиться от призраков совкового прошлого, помноженных на бабушкин плюшкинизм.
Нестройные ряды пыльных деревянных коробок от посылок, прогоревших сковородок и кастрюль, насквозь пропитавшихся жиром; рота старых стульев и ободранных табуреток; отряд пластиковых коробок, на днищах которых выдавлены артикул, цена и иногда - название завода; взвод каких-то плошек и эмалированных тазов, местами потрескавшихся, местами обнаживших свое внутреннее темно-металлическое"я" - целая армия хлама была извлечена с лоджии/из кладовки и тайком от прабабушки отправлена на свалку. Тайком - потому что прабабушкин плюшкинизм составлял серьезную конкуренцию плюшкинизму ее дочери. Мама занималась сортировкой старья с лоджии, папа взял на себя кладовку и гараж, а я была челноком, курсировавшим между мусоркой и тремя контрольными точками.
Как-то раз я оттаскивала к свалочным бакам очередную пару набитых шмотьем пакетов. Уже замахнулась, чтобы привычным движением (а-ля метатель булав) зашвырнуть пакеты в бак, но вовремя остановилась: из баков отчетливо доносился жалобный писк. Задержав дыхание, я привстала на цыпочки и заглянула в бак. Он был полон на две трети, и на вершине мусорной кучи возвышался ее король - рыжий, с перепачканным зеленкой носом. Я осторожно уложила пакеты - насколько это было возможно с моим ростом - в импровизированную лесенку; котенок кое-как забрался по ней, но толку от этого было мало. На удачу, к свалке как раз приближалась мама со второй партией мусора. Она успешно завершила спасательную операцию. Пленник мусорки оказался хромым и каким-то облезлым, так что мы не слишком обрадовались, когда он увязался за нами. Взявшись за руки, мы побежали, чтобы оторваться от нежданного преследователя; он быстро отстал, но сдаваться не собирался. Когда я оглянулась спустя пару подъездов, он все еще пытался бежать за нами. Его обиженный писк преследовал меня до самого вечера.
На следующий день в числе прочих вещей я выносила саквояжи деда Изи. Самого прадедушку я никогда не видела. Его смутный черно-белый образ, сошедший со старых фотографий прямиком ко мне в голову, держался на отдельных столпах-фактах, рассказанных бабушками и мамой. Деда Изя преподавал физику и высшую математику в педучилище и однажды вел обучающую передачу на местном телеканале. Он умел ходить на руках и водить машину, хотя в девятнадцать лет потерял на фронте ногу. Так странно - осознавать, что есть кто-то, кого знали окружающие, но никогда не узнаешь ты; видеть и трогать вещи человека, которого уже давно нет: серебряный портсигар, золотые часы, коробочку с медалями, костыли и огромную библиотеку всяких математических пособий. Когда-то я не могла понять, каково это - быть носителем столь уникальных воспоминаний, но потом не стало бабушки, и я поняла, и мне стало тошно от этого понимания.
Так вот, саквояжи. Их было два, и я так и не донесла их до свалки. Меня окликнули на полпути. Я остановилась и сфокусировала взгляд на скамейке у чужого подъезда. (На чужих скамейках всегда сидели чьи-то бабушки и дедушки, в том числе и из нашего дома; у нашего подъезда скамейки не было, а когда она появилась, бабушки на ней все равно не завелись - лишь шумные тупые подростки оседлывали ее вечерами и распивали пиво). От группы пенсионеров отделился один пожилой мужчина и направился ко мне. Я перепугалась, оставила саквояжи и отошла на безопасное расстояние. Дедушка произнес что-то удивленное, осмотрел чемоданы, удивился еще больше - мол, зачем выбрасывать такую хорошую вещь - и унес их куда-то с собой. Я же отправилась домой и никуда больше в тот день не выходила, у меня тогда была сильная боязнь незнакомцев. Это был август восьмого - китайцы проводили олимпиаду, Саакашвили жевал галстук, а мы всем районом хоронили мою ровесницу из первого подъезда, Н., которую нашли изнасилованной и изуродованной, сброшенной с крыши одного из дачных домиков за много километров отсюда.
За неполных шесть лет на лоджии опять скопилась гора ненужного хлама, и вот я снова тащу на свалку старый стул и пластиковую коробку на колесиках с продавленным дном, и мне опять не дают их донести. Я уже не боюсь случайных прохожих как огня, но дежавю охватывает сознание, и я все же спешу ретироваться, заверив, что да, конечно же, в коробке можно хранить овощи (хотя я хранила в ней несвежие носки, но вы-то все равно об этом не узнаете, ихихи).
Удивительно: вроде жизнь моя не так скучна и, в общем-то, вполне себе разнообразна, но память упрямо записывает сплошную чепуху.